Три, четыре, пять, я иду искать - Страница 13

— … Лар, почему ты мне не писала?

Лариса поворачивается ко мне. На лице так и читается сердитое: «Начинается!»

— Когда ты уходишь к звездам, ты для меня умер. Или хочешь, чтоб я ночей не спала, поседела к сорока годам?!

— Лар, не заводись, а? Я же в этот раз недалеко ходил. Внутри системы, ни одного джампа…

— Хочешь сказать, безопасно, как на автобусе прокатиться? А это что?

— хватает с серванта квиток-распечатку с моей зарплатой и тычет в графу «Премия за спасение корабля и груза». — Это что, я спрашиваю? Такие деньги за просто так дают? Я у Зины спрашивала, ты на два дня опоздал. А мог бы совсем не вернуться!

— Знаешь, как мне скучно было без твоих писем.

— Знаю! — сказала — как отрезала. — Заглянула в твой чемоданчик с порнографией.

Только этого не доставало до полного счастья.

— Это искусство! Эротическая графика.

— Искусство — это у Рубенса. У тебя — порнографика!

Сажусь на стул верхом.

— А какая разница?

— Чтоб искусство рисовать, надо сперва имя заработать.

Иду в сортир обдумывать эту мудрую мысль. Иногда моя ненаглядная глупа до гениальности. Хочется проверить содержимое чемоданчика, но только не при ней. Иначе — скандал на неделю.

Утром Лариса уходит на работу, а я валяюсь в постели до двух часов.

Потом беру себя в руки и начинаю адаптироваться к земной тяжести. Если адаптироваться пассивно, нужно целых четырнадцать дней. А если активно, можно уложиться всего в две недели. Медики никак не могут этого понять.

Выбираю первый путь. Потому что до бассейна надо ехать. А в бассейне

— лестницы вверх, лестницы вниз, в душ, в раздевалку… И на каждой много-много ступенек. Ну его!

Раскрываю чемоданчик, перебираю рисунки. Вроде, все на месте. Достаю тот, который похож на Ларису, и начинаю реставрационные работы. Рисунок долго висел на стенке, запылился, местами потерся, линии размазались. У Зинуленка есть резинка настоящих художников из сырого каучука, цветом напоминающая янтарь. Она отлично убирает грязь с ватмана.

В детстве родители хотели видеть меня художником. Репетитора нанимали. Так что с техническими приемами я знаком. Мелочи подправить, оттенить — могу. Вот недрогнувшей рукой одной линией контур обозначить

— этого мне не дано. Чуть меняю разрез глаз, уголки губ. Теперь на ватмане точно Лариса.

В самый неподходящий момент, когда на столе десяток карандашей разной твердости, а я — на кухне, шарю в холодильнике, из школы приходит Зинуленок.

— Пап, это ты маму нарисовал? Здорово!

Точно. Здорово. Влип я здорово. Честно сказать, что рисовал не я?

А КТО? Кто, кроме меня, мог видеть маму В ТАКОМ ВИДЕ? И зарисовать…

Сказать, что эта мадам только похожа на Ларису? А я бы поверил? Вот рисунок, вокруг — орудия преступления. Как наши — 2М, ТМ, так и импортные «кохиноры», бритва, стружки в пепельнице, проба грифелей на бумажке.

А рисовал не я… Кто мне поверит?

— Не трогай, еще не закончено.

— Пап, а ты мне этот портрет подаришь? Я его на стенку в рамке повешу.

— Я хотел его у себя в корабле на стенку повесить.

— Ну пап… Ну пожалуйста… Ты себе еще нарисуешь…

Если б я умел…

— Ладно, скопируем, чтоб тебе экземпляр и мне экземпляр.

Зинуленок уже замеряет линейкой размеры, тащит из-за шкафа рамку.

В рамку портрет никак не вписывается. Мелковат. Я тем временем заканчиваю реставрационные работы по углам, там, где кнопки были. Кладем рисунок в огромную папку и топаем в фотомастерскую. Там наш рисунок прогоняют через сканер размером с праздничный стол. Зинуленок оттирает мастера от компьютера, начинает умело работать в «фотошопе». Выбирает фон с рисунком холста, колдует с яркостью, контрастностью, прозрачностью, накладывает фон на рисунок. Потом рисунок на фон, опять колдует с настройками прозрачности, размерами холста — и пускает результат на принтер. Я поражен. То, что вылазит на принтер — это настоящая картина, нарисованная углем на грубом холсте. И она вдвое больше оригинала — как раз под рамку.

Выводим два экземпляра. Зинуленок на всякий случай скидывает результат на флэшку, а я предупреждаю мастера, что на рисунке — моя жена.

И если я где-то увижу… Мастер клянется и божится, что блюдет авторские права, тайну личности и при мне сотрет все рабочие файлы.

Довольные, возвращаемся домой, выбираем место для гвоздя на стене.

За грохотом дрели не слышу, как входит Лариса. Не успеваю предупредить Зинуленка, и та хвастается картиной в рамке… Что сейчас будет…

Странно. Лариса, кажется, довольна.

— Ах ты мой Врубель!

Не пойму. Вчера это было порнографией. Может, все дело в рамке?

На следующий день меня поднимает с постели телефонный звонок.

Смотрю на часы — полпервого. Смотрю на номер звонящего — Старик. Надо ответить.

— Крым, ноги в руки — и в управление, — говорит Старик. — Машину я за тобой выслал.

— Что случилось?

— Иваненко возвращается.

Слушаю короткие гудки. Потом бросаю трубку и спешно одеваюсь. Когда водитель звонит в дверь, я уже завтракаю — жую холодную сосиску из консервной банки.

Пока несемся по городу, размышляю. Иваненко ушел в полет четыре с чем-то месяца назад. Полет за три звезды — это шесть джампов. Плюс программа. Трудно уложиться быстрее, чем в пять-шесть месяцев. Значит, нештатка. Понятно, что нештатка, иначе чего ради меня из отпуска сорвали?

Водитель ничего не знает. Не по чину. А жаль. Вообще-то, в этот полет должен был идти я. Но мою лошадку заводчане кокнули. Вот и пошел Степа Иваненко. Мужик серьезный, основательный, показного риска не любит, но от неизбежного не прячется. Жена, трое детей — больше ничего о нем не знаю. Мы с ним по фазе не совпадали. Я на земле — он в полете, и наоборот.